Я меч, я пламя! - Страница 2

– Больная! Почему ты встала из постели!

– Писать очень хотелось, – честно призналась. Презрительно скривившись, услышав такой ответ, молоденькая медсестра вскочила со стула и с криком "Петр Михайлович" убежала по коридору.

Размышляя над тем, почему эту мымру так перекосило, Оля поднялась по стенке на ноги, и с трудом доковыляв до кровати облегченно улеглась. Прибывший Петр Михайлович, жизнерадостный колобок лет сорока, быстро осмотрел больную, поставил диагноз, легкое сотрясение мозга, дав распоряжение медсестре готовить к концу недели на выписку, спросил,

– Деточка, ты помнишь, что с тобой произошло?

– Нет, доктор, сколько ни стараюсь вспомнить, вообще тот день не помню.

– Ничего, деточка, это у тебя амнезия от удара. Не напрягайся оно должно само все восстановиться. Я сейчас позвоню следователю и все ему расскажу.

Следователь не стал откладывать в долгий ящик, и появился сразу после обеда. Был он хмурый и худой, из младшего командного состава. Он забрал Олю из палаты, где уже собрались все соседки, и старательно изображали послеобеденный сон, надеясь поприсутствовать на бесплатном представлении, и завел в кабинет врача.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, – буркнул он приготовив лист бумаги.

– Стрельцова Ольга Михайловна, 1921 года рождения.

– Рассказывай гражданка Стрельцова, где ты была в воскресенье двадцатого первого апреля, с кем ты была, и кто тебе дал по голове.

– Ничего не помню, товарищ милиционер, память отшибло начисто, я ничего не могу вспомнить. – Буравя ее злым взглядом, следователь, постучав карандашом по столу, сказал.

– Ладно, напишем, что ничего не помнишь, – и он заскрипел карандашом по бумаге. – на, напиши здесь, с моих слов записано верно, поставь дату и подпись.

Ладонью он прижал листок к столу и закрыв верхнюю часть, тыкал пальцем в пустую строчку, а второй рукой протягивал ей карандаш. Оля, уцепившись за свободный край листа, старательно тянула его к себе.

– Отпустите листок, товарищ милиционер, он сейчас порвется, – простодушно обратилась она к следователю. Глянув на нее зло, он бросив карандаш на стол, достал из кармана пачку папирос "Казбек", закурил, и буравил ее взглядом пока Оля внимательно читала написанное.

– Вы меня неправильно поняли, товарищ милиционер, вот у вас написано, пьяная возвращалась домой, споткнулась и ударилась головой. Такого я не говорила, и такого не могло быть, потому что не пью. Я еще несовершеннолетняя и мне нельзя курить и употреблять спиртное.

– А что, босота с которой ты шляешься, тебя не угощает?

– Раньше пробовали угощать, теперь перестали.

– И верно, зачем тратиться, если ты им и так даешь, – разглядывая ее как насекомое, перед тем как раздавить, – подписывай, – прошипел следователь так, что мурашки прошли по коже.

– Я вспомнила, действительно, правильно вы говорите, товарищ милиционер, споткнулась, головой ударилась, но трезвая, потому что никогда не пью, это вам любой подтвердит.

– Ты что решила, что ради тебя, блядь подзаборная, я буду протокол переписывать? Встать! – Вдруг заорал он.

"Сейчас под дых ударит", Оля инстинктивно напрягла пресс и развернулась в сторону, сбивая левой рукой, зажатую в кулак руку следователя, несущуюся к ее животу. Какое-то мгновение ее пронзило острое желание воткнуть растопыренные пальцы в выпученные глаза следователя, проваливающегося вслед за своей правой рукой, скользнувшей ей по ребрам, но она вместо этого продолжила разворот в сторону двери, и крича благим матом, "Убивают!", побежала к себе в палату.

Больше в больнице ее не трогали. Соседки обходили ее как чумную, а Оля гуляла по больничному парку, греясь на весеннем солнце, и старалась разобраться в тысячах мыслей и воспоминаний заполнивших ее. Иногда она жадно читала брошенные газеты, и ее охватывало желание немедленно написать письмо товарищу Сталину, и рассказать все, что она уже вспомнила и поняла, но успокоившись, Оля понимала, еще рано, нужно решить текущие проблемы.

Между делом она вспомнила злополучное воскресенье, да и заодно всю предыдущую свою жизнь. Листая страницы своей недолгой жизни, Олю не оставляло впечатление, что это не она, ну не могла она быть такой непроходимой дурой, чтоб так бездарно гробить свою жизнь. Она не была коллективной блядью, как по незнанию представлял ее следователь. Она была подруга Ростика, по прозвищу Кочерга, блатного семнадцатилетнего хулигана, успевшего год отсидеть в зоне для малолетних преступников. Вспоминая свою первую и единственную любовь, Оля никак не могла понять, как это ничтожество, этот моральный урод, получил над ней такую власть. Вспоминая все, что она делала ради того, чтоб заслужить его похвалу, как по первому слову ложилась под его дружков, принимала их вонючие члены в свой рот, ее неудержимо тянуло на рвоту и безумная жажда разрушения волной накатывала на сознание. И только спокойный голос, шепчущий ей, спокойно девочка, это не беда, все, что не убивает, делает нас сильнее, заставлял ее, скрипя зубами, продолжать вспоминать.

В это воскресенье, он зашел за ней домой, мать припахала Олю со стиркой и уборкой. Ростик договорился с мамашей, сунув ей в руки чекушку, и забрал Олю с собой. По дороге он объяснил ей, что нужно обслужить одного важного барыгу, а за это он ей купит мороженное и поведет в кино, а если она будет послушной, то может даже там ее и трахнет. Барыга не понравился Оле с первого взгляда, она сразу почувствовала этот запах, от барыги пахло смертью. Плохой смертью. Когда он, поставив ее на колени в подворотне, схватив одной рукой за волосы, заткнул ей рот своим членом, а второй рукой зажал ей нос, уже задыхаясь, она вдруг успокоилась. Страх и паника в ней сменились волной ярости, и вместо того чтоб шире открывать рот, пытаясь втянуть глоток воздуха, она сжала зубы на его волосатых яйцах, которые он пытался всунуть в придачу.